Как только мы выходим из дома, Вилли вырывается вперед, размахивая руками, как тамбурмажор. Людей, которые с ним незнакомы, он всегда раздражает, потому что шагает слишком быстро, ровно настолько, чтобы вывести вас из себя. Я-то привык, меня этим уже не проймешь.

Возле дома туман искрится, но стоит отойти от фонаря над дверью, как погружаешься в потемки. Все становится серым, даже снег.

Вилли перелезает через живую изгородь из кустов бирючины и оказывается в поле — или, быть может, здесь, в Чикопи, это следует называть пустырем? Останавливается, поджидая меня.
— Давай, — говорит он, сотрясая изгородь, с которой сыплется корка обледенелого снега. — Вот тут лезь.

Когда я догоняю его, он кривится, будто у него изжога.
— Морозит, — говорит он. — Слушай, о чем мы только что говорили, там, в доме?
— О Барни.
— Ах да, — отзывается он, довольный, что я вспомнил. — Точно. А я тебе говорил, что мы служили вместе? В одной казарме и все такое?
— Ну да.
— Погоди, я тебе расскажу. Он был самый здоровенный во всей дивизии. Ну прям скала. Плечищи, как у быка. На нем даже бабки делали.

Вилли обращается ко мне, но на самом деле говорит сам с собой. Он снова шагает впереди, стараясь вести меня по не слишком заснеженным местам, чтобы не пришлось возвращаться назад. Вдалеке уже виднеется железнодорожная насыпь.
— Что значит «делали бабки»?
— Да спорили на него. Когда новобранцев привозили. Он разрывал банки из-под оливок голыми руками.
— Банки из-под оливок?
— Он обожал оливки. Все время их покупал. Так вот, он засовывал руку внутрь… — Не оборачиваясь, Вилли показывает, как рука входит в банку. — А потом растопыривал пальцы. — Его кулак с трудом разжимается, словно преодолевая сопротивление. — И крак! Банка разрывалась. — Вилли останавливается, чтобы оценить произведенный эффект. Он любит производить впечатление. — И ни разу не порезался. Настоящий бычара, я же тебе говорю!

Он продолжает стоять, качая головой и воображая, как Барни разрывает банки из-под оливок.
— Эй! Давай-ка пойдем. Двигай, а то холодно.
— Ну да, ну да… И еще надо было видеть, как он ими обжирается. Ты бы только видел, как он запихивает их себе в глотку!

Воротник его куртки поднят. Вилли нарочно это делает, потягивая его за уголки. Говорит, так он мало-помалу принимает форму. Что ему так нравится.

— А один раз даже спрыгнул с крыши казармы. И ничего себе не сломал.
— Ты мне это уже рассказывал.
— Да ну? Как он с крыши прыгал?

Вообще-то, он мне уже почти все рассказывал. Он никогда не помнит, что говорит, впрочем, и того, что ему говорят тоже. Он любит поговорить и болтает, не закрывая рта. Всех потчует своими историями, и каждого так, будто оказывает ему особую милость. А потом замечаешь, что он рассказывает то же самое кому-то другому — точно с такими же интонациями. Кое-кому это не нравится, они чувствуют себя обманутыми его искренностью и простодушием. Я-то общаюсь с Вилли уже три года: мы с ним вместе работаем, садимся утром на одну электричку до Говенорс-Айленда — под его рассказы про Барни. Я никогда раньше не бывал в Чикопи, но уверен, что мог бы узнать всех его соседей, если встречу. Так что незачем вдаваться в подробности.
Я отвечаю:
— Да, как он прыгал с крыши.
А он:
— Да ну? И что ты об этом думаешь?

Мы приближаемся к железнодорожным путям, впереди вразвалку движется силуэт Вилли. Как он сказал, и впрямь морозит.
— А как он жену привел, я рассказывал?
— Нет.
— Очень хорошенькая. Почти красивая. Понимаешь, что я хочу сказать?

Он оборачивается, чтобы посмотреть, понимаю ли я.

Я говорю «угу», потому что это все, что приходит мне в голову.

Он карабкается на откос, чтобы перебраться через рельсы, которые отделяют нас от дороги.
— Ну да, ну да, — в конце концов говорит Вилли.

Наверху, на балластном слое, полно грязного снега, а между шпалами, там, где он растаял, а потом снова замерз, — черные ледяные корки.
— Знаешь, — добавляет Вилли как бы между прочим, — раньше она была моей подружкой. До армии и всего остального.
— Жена Барни?
— Жена Барни! А ты как думал?
— Нет, кроме шуток?

Вилли уже стоит на краю откоса, но возвращается, чтобы подхватить меня за локоть:

Вилли счищает мерзлый снег, налипший в канаве к его подошвам.
— Мы по эту сторону железной дороги. Так что на встречу вовремя пришли, врубаешься?

Не то что бы он беспокоился, но это его сторона железной дороги, и он хочет, чтобы я это понял. Поскольку я не отзываюсь, он принимает огорченный вид и щурится, глядя на часы. Это такая навороченная штуковина для тех, кто любит пускать пыль в глаза, показывающая дату и лунные фазы в маленьких хромированных окошечках. Только вот стрелки не светятся, так что ему не удается разглядеть в темноте, который час.
— Ладно, придется к тачке сходить, — говорит он. — Враз обернемся. К тому же Барни плевать.

Вдоль дорожного полотна тянется прерывистый сугроб, а обочина вся растрескалась, и в трещинах — лед, так что мы шагаем прямо по дороге. Машин немного. Туман однороден и непроницаем, для меня по крайней мере. Вилли-то привычен, он тут в родной стихии. Идет впереди на несколько шагов и будто парит над землей.
— Вилли?
— Что?
— А эту девушку, ну, жену Барни… ты ее любил?
— Да брось ты. Просто девчонка, и все.

Поскольку мы движемся теперь в обратную сторону, свет «Космоса» совершенно исчезает. Какое-то время мы идем молча, а потом вдруг из тумана внезапно выныривает машина, оставленная на перекрестке.
Я говорю:
— Давай внутри посидим, хоть согреемся.
— Угу, — отвечает Вилли. — Давай.

Мы протискиваемся в машину, один за другим. Вилли — первый. Усевшись внутри и захлопнув дверцу, он роется в бардачке, ища сигареты.
— Можешь свет зажечь? А то ни черта не видать.

Лампочка на потолке освещает салон, ветровое стекло становится матовым, изолируя нас от внешнего мира. Снаружи угадывается только туман и снег, наподобие детского рисунка. Вилли открывает пачку мизинцем.
— Аккумулятор посадим, — говорит он, так что я гашу свет.

Он прикуривает две сигареты в темноте и одну передает мне. Он все время так делает, и это заставляет меня держаться настороже.

— Да уж, — продолжает он. — Чертовски красивая девчонка.

Мне требуется какое-то время, чтобы уразуметь, о чем это он. Рассказывая, он всегда перескакивает с пятого на десятое, полагая, что за ходом его мыслей вполне можно уследить и без уточнений.
— Его жена?
— Ага.
— Ну вот, сам видишь — ты ее любил.
— Да брось! Она была что надо, вот и все.

Угол его воротника задирается, он пытается его распрямить, но без успеха, так что бросает эту затею. Но, чтобы выйти из ситуации с элегантностью, еще некоторое время пощелкивает по нему пальцем.
— Тело сказочное. Чертовски хорошо сложена.
— Да ну?
— Слушай, у меня с ней была интрижка, вот и все.
— Как ее звали?
— Зовут! Кэрол ее зовут. Кэрол Хенли. Вообще-то, сейчас Кэрол Уилки.
— Кэрол? Хочешь сказать, что ты все это время говорил о Кэрол?
— Ну да, — говорит он скромно.
— Нет, погоди-ка. Это ведь жена Барни? Тогда как вышло, что…
— …что я ее трахал? Ну, — говорит он, — это просто. У меня с ней была интрижка, как я тебе сказал. Трахал ее, вот и все. — Он ерзает на сиденье, чтобы сесть повыше, и нависает надо мной. — Это было три года назад, как раз перед тем, как я уехал в Нью-Йорк.
— А Барни? Как он к этому отнесся?

Я стараюсь не выглядеть смущенным.
— Ничего не сказал, — отвечает Вилли. — Может, он и не знал. Он тогда был в ночную смену, на мукомольне.

Вилли откидывается на спинку, снова поднимает воротник и смотрит на меня поверх воротника. Столбик пепла на его сигарете все удлиняется и, наконец, падает ему на бедро. Он пытается смахнуть пепел рукой, но только размазывает его по джинсам.
— Я уже рассказывал, как это случилось в первый раз?
— Нет.

Вилли оставляет пепельное пятно в покое.

Он меланхоличен. — Точно. Пойду за другой.

Когда мы приканчиваем четверть второй бутылки, Вилли говорит: «Посвети-ка». Открывает окно и свешивается наружу. Ему нехорошо. Он не пьян, нет, просто его тошнит. Когда он всовывает голову обратно, ему гораздо лучше, и он гасит свет.
— Я тебе что-то рассказывал о Кэрол, — начинает он осторожно.
— Про ваш первый раз. Как ты напился.
— В дымину! Совершенно окосел. Кстати, у меня тут кофе есть, но не могу сказать, что мне это так уж помогает. Это никогда особенно не помогает. Держи.
— Спасибо, я чуток погожу. Так ты надрался?
— Ага. А когда я пьяный, я таким и остаюсь.
— И дальше что?
— Секунду. — Вилли снова открывает окно и показывает что-то за машиной: — Видишь? Вон там. Я тут шею себе свернул. Видишь?
— Нет.
— Да стену-то? Длинную стену, до самого конца, неужели не видишь? — Он все никак не может успокоиться. — Не видишь?
— Нет.
— Ты идешь по самому верху. И тебе надо пройти по всей длине. А в это время все эти сволочи кричат тебе вслед, чтобы ты упал. Если тебе повезет больше, чем мне, упадешь с хорошей стороны, в грязь. А не то грохнешься на эти чертовы камни и сломаешь себе шею. А те девчонки на другой стороне улицы… Они на самом-то деле и не смотрят. — Он возмущенно глядит на меня в упор. — Как же, не смотрят. Им охота поглядеть, как ты угробишься. Сучки! Настоящие ведьмы с косичками.

Вилли нервничает и дает себе шанс успокоиться, глядя наружу.
— У нее с рожденья было красивое тело. Понимаешь?
— Притормози-ка малость. Так что там у вас было в первый раз?
— Точно. Как было в первый раз. Я тебе расскажу.
— Ты напился.
— Ну да. Она прямо взбесилась. «Это так много значит для нас обоих, а все, на что тебя хватило, это нализаться…» — «Но, милая, я не пьян…» — «Нет, пьян. Пьян, пьян…» Наконец все-таки пошла со мной. Она и в самом деле была горячая.
— И тут вы отправились к Блинкеру?
— На машине. И знаешь что? Натыкаемся на закрытую дверь, и ключ изнутри торчит! — Вилли подчеркивает это, хлопая меня по коленке. — А внутри какие-то люди, слышно, как смеются, и это не Блинкер!

У Вилли негодующий вид.

— Там какой-то козел со своей подружкой. И даже Блинкера не предупредил, ни слова ему не сказал. Тогда я стучу в дверь, вежливо и все такое, и говорю ему, чтобы сваливал, дескать, мы застолбили комнату первыми, и Блинкер в курсе. Тип внутри говорит: «Секундочку», а Кэрол тянет меня за рукав: «Молчи. Уходим. В другой раз», а парень, мы слышим, говорит что-то вполголоса, и постель скрипит, и я уже не помню, что там еще, но ничего не происходит. Тогда, признаюсь, я здорово разозлился. Начал колотить в эту хренову дверь и орать: «Выходи сейчас же, мудила!» Он повторяет: «Секундочку», — и койка опять скрипит, а Кэрол меня умоляет: «Ну, пожалуйста». И все продолжается снова: я ору, парень время от времени говорит: «Секундочку». Тут этажом ниже какой-то другой мужик начинает вопить: «Да что там наверху творится, скоро это кончится?» — и Кэрол бросается вниз по лестнице. Она очень чувствительная, — заключает Вилли, только для того, чтобы я лучше уяснил себе ситуацию.

Оставив меня возле отверстия, он на четвереньках лезет внутрь, там тесновато, но ему все же удается заползти довольно далеко. Он садится в глубине, согнувшись в три погибели и пристроив подбородок между колен. Ему весело.

Он истошно вопит: «Я горный коро-о-о-ль!» Сверху сыплется цементная крошка, его окутывает облако пыли. Он разражается кашлем и проклятиями. Они вылетают из трубы, десятикратно умноженные резонансом.
— Эй, ты как?

Опять ругань, облако пыли. Вилли все еще в трубе.
— В чем дело?
— Застрял, — пыхтит Вилли.

Я вижу, как он извивается внутри.

Когда он наконец выдирается оттуда, посерев от пыли, у него на куртке, там, где она терлась о стенки трубы, виден зеленоватый след.
— Раньше вылезать легче было, — говорит он. И напоследок гавкает в трубу, но уже без энтузиазма.

Мы шагаем какое-то время, и после поворота появляются огни «Космоса», словно он поджидал нас за пеленой тумана.
— Как тебе, кстати, дом? — спрашивает Вилли. — Забыл спросить: тебе понравилось?

Ради этого я и приехал сюда: познакомиться с его семьей, посмотреть Чикопи. Мне не удается подыскать подходящие слова. Единственное, что мне отчетливо запомнилось, это собака: у нее воняло из пасти, и она преспокойно цапнула меня за ногу, словно прекрасно сознавая, что все считают ее слишком старой, а потому и не опасаются, что она укусит. Мне не удается вспомнить, как выглядят его родители, его братишка. После трех лет разлуки они встретили Вилли с невероятным равнодушием. Наверняка слишком хорошо его знали.
— Понравилось. У тебя симпатичные родители.

Слабовато, ну да ладно, не имеет значения. Похоже, Вилли это не очень-то и интересует.
— Да ну? — откликается он.

С другой стороны дороги дверь «Космоса» кажется дырой в тумане, окруженной неоновым свечением. Вокруг словно звуковой ров — музыка из музыкального автомата и барные разговоры, которые расплываются в тумане, как и свет.

Внутри полно народу. Какие-то захмелевшие типы толпятся у музыкального ящика и гнусят «Коктейль на двоих», но у них не очень-то получается, хотя никто, похоже, не обращает на это ни малейшего внимания.

Бармен оборачивается к нам.
— Вилли! — восклицает он на полном серьезе.
— Эй, Бири! Как дела?
— Эй, Вилли! — ревет, выныривая из темного угла, гигант в клетчатой куртке и в охотничьей кепке на затылке. Лупит Вилли по спине: — Чертов Вилли! Мерзавец этакий! — Он под два метра и плотнее Вилли, наверное, раза в два.
— Эй, Барни! Вот парень, о котором я тебе говорил по телефону. Это он. Знаешь, я ведь тебе позвонил, как только приехал.
— Здорово, приятель! — говорит Барни, расплющив мне руку в своей и даже не взглянув на меня. Другой ручищей он хватает Вилли за затылок.
— Черт побери меня совсем! — говорит он, радостно сияя. Потом вопит: — Эй, дорогая!

Из того же угла, что и Барни, приближается какая-то женщина, пробираясь между столами и барной стойкой мелкими шажками на высоких каблуках. Внимательно смотрит на Вилли, словно не зная, что еще сделать. Это красивая женщина, правда, немного пышноватая.
— Это Кэрол, — говорит мне Барни. Кэрол показывает на него большим пальцем.
— Он уже надрался.
— Ну, малость надрался, — восклицает Барни совершенно довольный. — Даже точно надрался. Вы что-то припозднились. Мы вас уже целый час ждем.

И снова лупит Вилли по спине.
— Давай, выпей чего-нибудь.
— Погоди, Барни, — говорит Вилли, — ты что-то напутал, мы же договорились на одиннадцать.
— На десять. Давайте, выпьем. Эй, заткнетесь вы там или нет?

Парни у музыкального ящика перестают голосить «Коктейль на двоих» ,кроме одного, который продолжает в одиночестве тянуть низкую ноту и все не может ее удержать. Один хочет его угомонить, но он протестует: «Нет, ты за кого себя принимаешь? За короля английского, что ли?»

Вилли заказывает бутылку и делает знак бармену — дескать, увидимся позже. Никто, похоже, не рвется завязать беседу. Никто не задает вопросов. Барни сидит как истукан, с широченной улыбкой и почти закрыв глаза. Вилли, похоже, тоже не интересуется происходящим. Кэрол обеспокоенно одергивает юбку и в конце концов спрашивает: «Ну как там в Нью-Йорке?» — но ее голос тонет в гвалте бара, и ей приходится повторить вопрос.