* * *

Лапланш сказал:
— Тот тип, бывший рыбак, который держит бар в порту, рядом со складами… — Он не обращался ни к кому в особенности. Просто повернулся ко мне и почесал свою двухнедельную щетину карандашом. — Ты ведь знаешь его, малыш…

Это было утверждением. Мы торчали на Крите уже две недели, и Янис помог мне найти жилье для целой сотни французских захватчиков — членов съемочных групп.
— Слушай, сходи к нему вечером и поговори насчет людей для массовки, они нам понадобятся в начале месяца.
— Есть, командир!

Лапланш объяснил мне, сколько нужно статистов и на какой срок. Я предупредил Ники, что не смогу с ней поужинать, и она ответила:
— Ничего страшного. Мне сегодня в любом случае придется поработать с Лапланшем над составлением программы.

Когда я пришел в кафе, лампадерс уже начали расходиться. Я заказал стаканчик, и Янис принес два — второй для себя. Развернул стул напротив моего и сел на него верхом. Взял стаканчик за донышко двумя пальцами.
— Яссу! — сказал он, поднимая стакан. Я поднял свой. Мы отпили по глотку, и он устроился основательно, скрестив руки на спинке стула и уперевшись в нее пузом. Мы какое-то время поговорили о статистах, как их доставлять на место съемки, об оплате и всяком таком. А потом, когда он счел, что дело весьма продвинулось, наклонился ко мне через стол и взял меня за плечо:
— Слушай, кто эта малышка, а, Джо? Фигуристая блондиночка? Я видел тебя с ней уже раза три-четыре…

Он ущипнул меня на слове «блондиночка» и напоследок, прежде чем убрать руку, толкнул в плечо.
— Ники? Николь Белле. Одна из ассистенток режиссера.
— Красивая, а? Ты знаешь, что она красивая?
— Да, правда.
— А! — сказал он. — Тебе повезло, ты знаешь?
— Это ты мне об этом говоришь?
— Вы ведь ходили купаться? Понимаешь, что я хочу сказать… вдвоем, совсем одни?
— Ну да.

Янис вдруг разволновался.
— Позволь тебе кое-что сказать… — Он покачал головой, перекатывая стакан в своих ручищах. — Ты не знаешь, — покачивания усилились, — как тебе повезло!

Он склонил ко мне лицо и пошевелил пальцем, который стал чем-то вроде продолжения его носа.
— Понимаешь, а? Ты здесь уже довольно давно, две недели, так ведь? Господи! Тут, на Крите, если поговоришь с девушкой наедине, уже обязан на ней жениться! А если не женишься? Господи! Тогда придется уносить ноги. Честь, видишь ли, семья — отец, братья… А ты… Ой-ой-ой… Как же тебе повезло!

Вскоре он вернулся к вопросу о массовке: дескать, непросто сейчас найти людей… Все уже заняты на съемках. И он клялся половиной всех святых, перебирая их одного за другим, что жизнь — паскудное недоразумение, просто смех, и сопровождал все это вздохами с запахом аниса и беспрестанно вытирался полотенцем под рубахой.
— Твоим друзьям ведь нравится Лола? Видел, какая к ней очередь?
— Она же тут одна.
— Ну да, — согласился Янис.

Он уселся на стол.
— Лола здесь единственная, я же тебе говорил.

Я спросил его, что, собственно, сынишка в точности ему рассказал.
— О, всего лишь слухи. Ты же знаешь — дескать, французы понаехали… А Лола, сам знаешь…

Я встал, чтобы уйти.
— Незачем беспокоиться. Все это яйца выеденного не стоит.
— А! Ну да. Незачем… раз ты говоришь.

Янис помедлил на пороге, скрестив руки на животе.
— Мальчонка еще сказал, что поговаривали даже о петиции или о чем-то в этом роде.
— Думаю, все-таки стоит сказать об этом Лапланшу.
— О! Да!

Он вернулся в помещение, потом обернулся:
— Так жду тебя завтра утром пораньше. Как насчет завтрака, а? С девушкой?
— Не уверен, что Ники сможет.

* * *

Дойдя до перекрестка, я решаю не идти дорогой к молу. И выбираю ответвление, которое поднимается в гору. Путь мимо почты и клуба займет у меня лишнюю четверть часа, но я все же сворачиваю туда.

За почтой после череды жалких домишек появляется клуб «Скатола». Когда мы приехали в Критсу, киностудия выкупила это кафе — благо такого добра тут хватает, и хозяин был даже рад от него избавиться. Главный декоратор сварганил для него барную стойку с двумя изгибами и встроенное в стену разноцветное освещение с помощью целлулоидных фильтров для прожекторов. Окрестили его клубом «Скатола», употребив для названия непристойное греческое словечко. Я попытался было предложить заведование Янису, но его это не слишком заинтересовало, и тогда из Афин выписали кулинара-гомосексуалиста, сохранившего неплохие остатки французского. Он умеет варить кофе, как во Франции, и не заливает всю свою стряпню оливковым маслом. Все зовут этого малого Обероном и утешают вечерами, когда Мама Тавлос, вечно сидящая на своем табурете, обижает его.

Когда я прохожу мимо ее дома, она все еще там, говорит с клиентом. Очень поздно: очереди нет, и Мама расслабилась, сбросив свою коммерческую маску. Лола сидит на бочонке позади старухи, вид у нее усталый.

Едва завидев меня, она расплывается в приторной улыбке, а потом спрашивает своим контральто на смеси французского и греческого, почему я никогда не захожу ее проведать. Строит опечаленную мину. Я отвечаю, что она сама знает почему, но, поперхнувшись, вынужден прочистить горло и повторить. Это ее смешит, и она пытается дать мне дружеского тумака. Я уворачиваюсь. Мама и клиент смеются, а Лола вытягивает губы, словно для поцелуя. Глядя на меня в упор сквозь тяжелые кудри, она приподнимает свои груди обеими руками: «Нервничаешь из-за меня, да? Ну, извини».

Потом, повернувшись к Маме, заявляет, что эта французская девчонка слишком тощая, чтобы годиться на что-нибудь в постели. Нет, кроме шуток, это же каждому видать. Мама и клиент слушают, сально посмеиваясь, а Лола проводит рукой по лицу. Я посылаю ее к черту, и они снова разражаются смешками. Мне хочется добавить, что с ней-то самой в постели наверняка заплутаешь в складках жира, но знаю, что не умею острить, да вдобавок не могу даже выговорить такое — мой греческий здорово хромает. И, запинаясь, мямлю что-то невразумительное.

Степенно встав со своего бочонка, Лола приближается ко мне с выражением глубокого сострадания на лице. Уперевшись руками в широкие бедра, она чмокает меня в нос, потом поворачивается, наклоняется и задирает юбку, выставив на мое обозрение свои голые ягодицы. Сунув голову между ног, она спрашивает:
— Ну что, заплутал?
— Очень уж он нервный… — скрипит старуха.
— Хо-хо-хо! — гогочет клиент.
Я поворачиваюсь и ухожу, а меня провожают их глупый смех и шуточки. Я тоже смеюсь — натужно, превратившись в водоворот, пруд, калейдоскоп нервозности.

Это напоминает мне аптеку. Перед тем как стать мужчиной, я решил предохраниться, так что пошел в ту аптеку. Тип меня спросил, чем может мне помочь, но я так и не сумел сказать ему, что мне надо. И в конце концов купил зубную пасту… Или экзамен в школе со шпаргалками. Я никогда раньше не жульничал… Или моя маленькая соседка. Мы договорились, что посмотрим друг на друга голышом. А когда я заколебался выполнять ли договор, она расплакалась…
А Ники в море, в первый раз, когда мы пошли купаться. Мне никак не удавалось различить, где кончается вода и где начинается она, ни признаться ей, что я в нее влюблен…

Мы засмеялись, и она тихонько положила голову на край стола. А когда выпрямилась, ее легкие пряди мягко упали вокруг шеи.
— У тебя волосы как ленты. Белокурые ленты.
— Надо бы их помыть.
— А по мне, так очень красиво.

Ники поблагодарила меня такой же улыбкой, которой улыбнулась, чтобы сдержать чихание.
— Нет, правда, Ники. Честно. Клянусь.

Ее брови вернулись на место, и, скользнув рукой по столу, она коснулась моей. Мизинцем.
— Спасибо.

Она повела им дальше по моей руке.
— …а чайки? Тебе когда-нибудь чайка врезалась в ветровое стекло?
— Как-то утром их было видимо-невидимо. Из этих тварей даже кровь не течет. Просто становятся совсем плоскими, как лепешки.
— Угу. Зато от кур грязищи… Куры — мерзость.
— Следующий!

Как колокольчик.
— Привет, милый!

Очередь сдвинулась. Электрики вышли из моего поля зрения, исчезли за дверным косяком. Звук их беседы стал глуше.
— Эта дура-корова вернулась и ну лягать решетку радиатора. Весь радиатор мне покорежила.
— Одну лягушку расплющило… как бы это сказать… рот на спине, будто пополам сложилась. А видел бы ты лягушачий язык… У них даже язык не красный.
— Угу, серый вроде. А тебе когда-нибудь чайка влетала в ветровое стекло?
— А мне плевать, если раздавлю хоть курицу, хоть что-то другое. Плевать, если что-то раздавлю. Нечего лягушкам на дороге делать.

Я беру руку Ники, лежащую на столе. В глубине зала Оберон принимается орать на повара.
— У тебя руки холодные. Как получается, что они у тебя холодные в такую жару? Это же с ума сойти.
— У меня всегда руки холодные.
— Погоди, дай попробую согреть.

Я стал массировать ей руки от кончиков пальцев до подушечек на ладонях. Старался делать это ритмично, не нажимая слишком сильно. Через какое-то время остановился, продолжая держать ее за руку.

— Так лучше? — Я старался говорить как можно тише.
— Да.

Ее нежность возбуждала. Нимфа в становлении. Волосы Ники свешивались вперед, закрывая лицо. Я заметил типа, которому было нипочем давить кур. Он, пошатываясь, отделился от остальных и уселся на краю канавы.
— …У меня сестра в Марселе жила. Там полно всяких змей. Так недодавленные куски продолжают дрыгаться. Понимаешь, что я хочу сказать? Та часть, которую машина переехала, остается размазанной по асфальту, а остальное дрыгается.
— Чайка ветровое стекло может разбить. Знаешь, вдребезги…
— Теперь другую руку. Она у меня тоже холодная.

Ники сказала это, не глядя на меня. Я взял обе ее ладони в свои.
— Следующий!
— Привет, милый!

Вошли Лапланш со старшим костюмером. Они сели у стойки и посоветовали Оберону пошевеливаться.
— Черт знает что! Настоящая ломовая лошадь, — сказал костюмер.
— Да, невероятно, — поддакнул Лапланш.
— А эти стоны! Словно кончает всякий раз.

Оберон вопил на кухне. Что-то горело. Он был вне себя.

Ники спросила:
— Можно мне хлеба? — А когда я ей его передал, добавила: — У мненя опять руки похолодели.

Красная вспышка иконы на перекрестке. Фальцет Оберона на кухне, плюющийся своим разъяренным греческим.
— Следующий!
— …милый! Электрики уже ушли. Вокруг Англичанина собралась маленькая толпа. Кажется, его имя было Аллен, но все звали его Англичанином. Звукоинженер. Он читал вслух чью-то историю, вроде, типа, из генераторной. Это были листки из программы, исписанные на обороте крупным почерком:
…
«…и тут женщина, которая была в поле, затеяла рожать в самый разгар работы, и ребенок должен был выйти с минуты на минуту, но надо было поторапливаться, собирать оливки, иначе они начинают гнить. Представляешь?»
— Я там был вместе с ним. Все так и было, правда.
…

Высыхающая вода холодила мне спину. Ники тоже дрожала, насколько я мог видеть.
— Ники, я совсем окоченел.

Жест — быстрый, обволакивающий — ее рука на моей груди.
— Холодно, — сказала она. Мы упали, упали, и нам вдруг стало жарко — чудесно, уютно. Ники сделалась совсем маленькой в моих объятиях. Мы забылись, уже не находя, не узнавая себя в фантастическом создании с тысячей рук, ног и голов — но без живота, — в которое превратились.

И мы лежали там, в темноте пляжа, говоря о любви. И любя друг друга — сильно, чудесно.

(И всякий раз, когда мы ходили на пляж, все было внове: ведь ритуал становится ритуалом, лишь когда об этом вспоминаешь.)

Потом мы пошли ко мне, чтобы поспать.

* * *

Когда я спускаюсь по камням мостовой в порт, суденышки лампадерос уже удаляются гуськом к островам, исчезая один за другим за мысом, — маленькие блуждающие огоньки, тонущие в перине моря и неба. От стручков рожкового дерева исходит тяжелая, пресноватая вонь, словно что-то гниет в грудах заплесневелых гроздьев.

Янис поет в кафе среди немногочисленных жителей деревни. Мой приход никто не замечает. Мне приходится выбирать между духотой и запахом рожков. Место у двери занято двумя мощными рыбаками, которые держатся за руки, так что я выбираю духоту, которая вскоре вспухнет и потечет под моей рубашкой.

* * *

Лапланш ушел, Ники тоже неизвестно куда подевалась. А ко мне прицепился Янис, растолковывая, что некоторым дают больше работы, чем другим, а к таким вещам важно быть повнимательнее, «потому что, знаешь, деревенские на этот счет очень чувствительны».

Большая часть техников и актеров расселась у барной стойки и за столами шумной, веселой и пьяной толпой. Янис сказал мне, что доволен: здесь все собрались, это, конечно, обходится ему недешево, но он рад принять нас, как надо. Первый день съемок был тут для всех событием, и он надеется, что я сумею им объяснить, как это его радует. Он запасся виски — нарочно для французов, потому что никто в деревне его не пьет, — и счастлив, что сделал это.

«Я доволен», — твердил он, положив блестящую от пота руку на мое плечо.

Он сказал, что видел, как г-жа Тавлос беседовала с Иеро Костасом и двумя другими членами муниципального совета.
— Должно быть, они просили ее прекратить это с французами, но она только посмеялась. Понимаешь, а? Ей же и так хорошо.

Я ему сказал, что поговорю с Лапланшем, но тут он мало чем сможет помочь.
— Я ведь не ради себя стараюсь, — добавил Янис. — Я-то женат, ты же знаешь. — Он сжал мне плечо: — Я тебе вот что скажу: думаю, они больше об этом не заикнутся. Это все деньги, деньги… О-хо-хо! Вы же нас делаете богачами, знаешь? Всего два месяца, как вы тут, а мы уже озолотились.

Я все высматривал, не вернулась ли Ники. Она слегка захмелела от узо и хорошо сделала, что вовремя ушла. Речь Яниса все уплотнялась, но струйки слов текли с перебоями, с пропусками, как свежая краска по засохшей корке. Он увязал в какой-то веселой суете, пытаясь щедрой раздачей напитков предотвратить неизбежное угасание дня.

Было уже поздно, тень мыса наползала на порт, словно заволакивая кафе мерцающим серым облаком.
— Мне пора, Янис.
— Ах да! Девушка была немного… — Он вытянул одеревеневшие руки к земле и покачался, держа ладони под прямым углом к бедрам.
— Неужели?
— Да… немножко.

Выйдя на улицу, я пошел к краю тени от мыса, наползавшей на деревню. Уже взбираясь по лестнице к своему дому, неожиданно столкнулся с Лапланшем, который спешил вниз, не слишком крепко держась на ногах и мурлыкая обрывки греческой песенки. Вид у него был подозрительный. Когда мы повстречались, он вдруг схватил мою руку и затряс ее, сказав ни с того ни с сего «Привет!», прежде чем побежать по ступеням дальше.

Я обнаружил Ники в постели, в состоянии между смехом и слезами. Увидев меня, она притихла, а потом уткнулась лицом в ладони и разрыдалась. В сером свете от окна кожа на ее голой груди словно затвердела, превратившись в тусклую слоновую кость. Юбка задралась до самой талии, она сидела, подобрав одну ногу под себя, а другая косо свешивалась через край кровати поверх разорванной блузки и вороха нижнего белья.

Я сварил кофе и принес ей. Она взяла меня за руку и сказала: «Нет, пожалуйста, нет». Я вышел из дома и спустился, чтобы выкурить сигарету, сидя на тумбе у обочины дороги.